Обломов

Четыре пятьдесят девять. В одной улице одного славного городка, в большом доме (народонаселения которого всё одно не станет на московскую «резиновую» однушку), в квартире в шестом этаже похрапывал в постели холостяк Илья Петрович Обломов.
В пять затрезвонило. Илья Петрович скинул одеяло, успокоил будильник и, тут же зажегши электричество, размашисто потянулся: – Уааа… И чирикнул от удовольствия, что весенний воробей упавший на жену.
Секунду-другую жмурился от света, но лицо тут же разгладилось, а еще осоловелые глаза взглянули однако ж твердо, хоть и вразброд, как у стукнутого хамелеона.
Против литературного Обломова, в лице этого не было намека на отсутствие: мысли, идеи, иль сосредоточенности и бодрости. Напротив, этот персонаж имел твердую цель ранним утром.
Иначе, зачем схватываться в пять? Да в воскресенье, да за окном минус двадцать, пурга воет загробно, – напирает в стекла крупой? А он встал. Что-то подняло…
А я встал, думал с гордостью Обломов, подойдя к окну. Вон и снегу на подоконнике намело в щель оконную, – такая непогода, – другому спать бы, а я не таков, уж и на ногах!
В окружающих домах ни одно окошко не светится. А дома большие, девятиэтажные, – ни огонька – все дрыхнут, погост…
В квартире дубарина. Обломов накинул халат, вздел ноги в шлепанцы. Руками помахал, шеей покрутил, бег на месте, присел, присел, – в нужник по-взрослому захотел.
В нужнике Оймякон. Ветер тревожно завывает в шкафу с трубами.
Выгрузить под такой оргАн со счётчиками, – в этом что-то есть… – отметил неунывающий Илья Петрович.
А стульчак, что тысячелетний лед. Да что лед, – электрический стул, на котором посмертно обделалась когорта душегубов – сесть боязно. Потому на весу. Зато икроножные нагрузил и жопа не забрызгана.
Зубы почистил, умылся холодной – покуда теплой дождешься-то? – выстыло ж в трубах. Сон и совсем отлетел.
Кругом одна положительность, балдел Обломов, выказывая полную противоположность распиздяю из одноименного романа. Зевнул в последний раз, сделал: – Бр-р-р! – и пружинисто прошел в кухоньку – завтракать.
Пять пятнадцать, а они допреж спят. Самый у них сон, в пять пятнадцать воскресенья-та. – злорадствовал Илья Петрович. Всё проспите, ээх! – лежебоки.
Зажег он газ, поставил на огонь кастрюльку.
Включил ноут и в ФБ, – и там все спят. А кто не спит, эти как Обломов – на ногах по важнецкому делу, или из другого часового пояса: давно проснулись или не ложились ещё.
Кабы не другой пояс, знамо спали б. Ну спите, спите…
Народ херни не скажет: Кто рано встает, тому бог дает; Рано, да душа-то рада; Кто рано встает, всё застаёт; У кого не встает, путь рано встает, глядишь чего и застанет, – стебутся медики, ха-ха! Так-то, братцы.
Пять тридцать. Разогрелся борщ. На мосолыге говяжьей, с мясом, да со шкварками – жиру на палец. Еще горбушка, сметана, лук. Завтрак конечно пребогатырский. Так и я Илья, а не попадья, да не свет ни заря, да на улице-то чего творится, метель как ярится, а? То-то…
Пять сорок пять. Управился с борщом в охоточку Петрович. Выглянул в окно, – всё так же преступно спите?
Ан нет, – зажглось два-три окошка. Это кому собачку до ветру конвоировать. Сейчас выскочат, насерют, и бегом досыпать, – собачка вперед хозяина мчит, хвостик от стужи бубликом. Лишь бы спать вам!
От борща в жар, – скинул халат, сунулся в ФБ. Ничего интересного. Ну понятно, – вы ж спите, когда вам годноту-то постить?! Ну спите-спите, в гробину вашу хрустальную…
Не, будним днем я и сам сплю до упора возможностей организма, а паче нарушения Трудового кодекса. – попенял себе Обломов. До такой степени, что одной рукой зубы чищу, другой бреюсь, а носки натягиваю попросту на толчке, – такой цейтнот. А в выходной, нетути! – подымаюсь раньше раннего. Иначе ж самый цимес не скнокаешь.
Пять пятьдесят пять. На второе поджарилась яичница на сале. Сало шкварчало, зарумянивалось и вместе просветлялось до матового стекла фабрики Гусь — Хрустальный. Хоть солнечное затмение через него наблюдай. Полюбовался загадочным явлением, и похавал оптическим прибором.
Красота-а! – прям восход солнца на отдельно взятой сковороде. – залюбовался Обломов. А все спят. Весь каеф проспите…
Хотя нет, – вон старушка пошла. Полезла из парадных в студеную темень, – одна, третья. Она завсегда после собаки идет. Сперва собаки, потом старушки не зажигая свет – экономят.
Вот куда она? Да как уверенно! Всё ж ещё закрыто, бабушка. Паперти, депутатские приемные.
Не-ет, все одно несёт горемычную куда-то. Хвороба видать гонит, не иначе. Шагоплазмоз нижних конечностей какой-нибудь. Не знаю, как правильно по науке. Не приведи господь подцепить! – заебёшься спозаранку круги нарезать.
Аккурат после обеда, она назад потянется. Которая не помёрзла… Все как раз из дому, а она им поперек и на встречку, поперек и в лоб. Ох, очень вредное и регулярное явление природы старушка. А однако жальче жалкого её…
Шесть. Во, – хыр, хыр, хыр с улицы. Это дворник со скребком пошел. После старушки всегда он. Нарочно погромче: хыр, хыр. Спите мол, а я с вашама русски снек шпили-вили бюгюльме? Так вот вам! И хыр, хыр!
Злее зимнего дворника, только автомобилист.
Во-во, выбегают, кто порасторопней, – съебать, покуда ЖЭКовский трактор отвалом не прошел, – любезно подарил бруствер по самый знак «Ш». Пока откопаешься, лопата погнется.
Дождь автомобилиста тоже злит – машину помыл, а тут… Жара раздражает. Злят камеры, парковки, мажоры, венценосные кортежы, спихивающие на обочину кареты скорой, обочечники, стрёмный бензин, родная баба сбоку, чек энжн, клятые жировки гибыдыды и эвакуаторы эти протоблядские, вялую залупу им вместо манипулятора.
Короче, он всегда злой. Добрый, когда выпьет. Но тогда нельзя за руль. Многих злит и эта норма.
После автомобилиста засидевшийся до свету пьяненький домой порулит. Ни злой, ни добрый – никакой. Ни-ка-ко-шень-кий. Одними винными парами на ногах и держится. Гляди пукнет и опадет. Облако в штанах…
А после него лыжники. В лес. Радостные. Это уж примета – как снег и воскресенье, так им в лес. Особенно радостные, которые без лыж, с мангалами, а в сумках стеклянно звякает спортинвентарь. Как тут не радоваться? Только убирайте за собой.
А там и ребенок высыплет горохом разноцветным на снежок. Бабу с морквой отгрохают. Веселый. Энтот всегда веселый: снег, дождь, засуха, инфляции, холодная война, горячие деньки, повышение пенсионного, понижении рубля, – он всё веселится. И только в кресле зубного резко трезвеет.
Веселее ребенка только депутаты – зубы у них по первому разряду, а больше причин грустить они не видят. Слыхал, урну (что для голосования, не для мусора) думают, как переназвать. Це бля дело… Я смеялся, едва не обоссался. Оставьте как есть…
Так думал Обломов, стоя у окна – тарелка с остатками яичницы и бутылка пред ним на подоконнике. Налил, и: – Народ худого не посоветует. Рюмка вина не убавит ума. С утра выпил, весь день свободен…
Светало малиново…
Как же пиздато… – потягивался под стеганым одеялом Обломов, подтыкал погерметичней и сладко умащивался на взбитой подушке. – Вот этак раздуплиться ни свет ни срамши, и вдруг скнокать что уикенд, что не надобно в гондурас. Но не лечь, – неет. А скушать борща да чекушку казенной разлучницы и уж тогда опять сдавать на пожарника. Оо, райские таски… И бабы не надо…
Уже сон вполне присел на закатившиеся фары Обломову, затуманилось в голове, –мгновенье, и погонит слонов, как он с укоризной подумал: – А кота я не покормил… Так и нет у меня кота… Только завести собира…бира…юю…Хрр…